Мирай

Ему поручили охранять девять священных писаний, каждое из которых хранило силу превратить смертного в божество. С тех пор его жизнь превратилась в череду наблюдений: страницы, состаренные временем, мерцали у него под ладонью, и он учился слышать их шёпот. Ночь за ночью он сидел у них, словно у истока, следя за тем, чтобы никто не вывел из строя тонкую грань между человечностью и богоподобием. Вокруг шли войны и менявшиеся правления, а книги оставались немыми свидетелями, способными одним прикосновением изменить судьбы народов. Временами шли люди — тихие искатели, жадные колдуны, отчаявшиеся матери — каждый нес с собой просьбу, страх или крик о спасении. Он видел в их глазах благоговение к текстам и видел жажду пользоваться ими. Ему приходилось отказывать, объясняя молчанием больше, чем словами. Рядом с писаниями лежала ответственность, давящая как камень: передать силу одному значило лишить мир прежних опор, но удержать её — нести одиночество. Писания не давали вспышек демонстрации власти; их энергия действовала мягко, как рассвет, и обещание божественности было одновременно благословением и проклятием. Он изучил их своды, знал ритуалы и запреты, знал цену одного неверного шага. Иногда ему представлялось, что сам он уже на грани перемены, но долг не позволял сдвинуться с поста. Так день за днём он берег писания, чувствуя на себе тяжесть выбора, в надежде, что однажды те, кто придёт, примут мудрость, не сломав мира. Его обет был не просто словом — это были клятвы старых предков, запечатлённые в трёх печатях, которые он берег вместе с писаниями. Часто приходили проверяющие света и тени, и каждая стычка напоминала, что сила притягательна и хитра. Он понимал: даже если мир однажды потребует божеств, выбор о божественности должен быть осознанным, а не продиктован желанием власти.